Александр Русов - Самолеты на земле — самолеты в небе (Повести и рассказы)
Потин прошел бамбуковую рощицу, спустился по каменным ступенькам лестницы, но, заметив, что удаляется от четырехэтажного дома, решил вернуться.
Он нашел Чаплина не в том доме, где предполагал, а в светло-желтом, неподалеку от кедра, стоящего особняком.
Потин сидел в вестибюле на диванчике, покрытом полотняным чехлом. Стояла мертвая тишина. Только аквариум с красными и черными рыбками свидетельствовал о том, что это помещение, более похожее на санаторий, чем на научно-исследовательское учреждение, обитаемо. Послышались шаги, и Потин поднялся.
Наблюдая за спускающимся с лестницы человеком, Потин отметил мешковатость и провинциальную медлительность, разительно не соответствовавшие внешности куда более удачливого, чем он, ученого и тому успеху, который неизменно сопутствовал Алексею Чаплину.
Его лицо сильно заросло за то время, что они не виделись, как зарастает брошенный сад или пустырь за домом.
— Не узнаешь? — спросил приезжий.
Что-то ожило в глазах бородача и снова затуманилось, будто он нырнул, но не достал дна, и теперь снова нырял, набрав больше воздуха в легкие.
— Постой, почему ты здесь? — был первый вопрос Чаплина, и следом за тем его лицо прояснилось.
Видимо, все-таки он достал со дна то, что хотел, и могучая сила сама несла пловца на поверхность, теперь уже без всяких усилий с его стороны.
— Отдыхаю в Ялте, — отвечал Потин немного смущенно, — решил зайти. Ты отрастил такую бороду, что невозможно узнать тебя.
Чаплин насмешливо пожал плечами.
— Давно приехал?
— Пока искал, прошелся по парку. Сколько раз приезжал в Крым, и никогда не бывал в вашем ботаническом раю.
Они вышли в сад и пошли тем же путем, каким недавно шел Потин: мимо платанов, пихт, секвой и маленького участка, сплошь заросшего бамбуком. Ядовито-зеленые стебли с узкими мелкими листьями росли плотно, не давая возможности существовать ничему другому. Чаплин сначала молчал, точно ему не о чем было спрашивать Потина, но, стараясь угодить приезжему, занять его и быть ему чем-нибудь полезным, начал рассказывать историю о бамбуке, слышанную им от экскурсовода. Будто в Азии существовала казнь, когда осужденного на смерть привязывали к земле, на которой посеян бамбук. Тонкие ростки прорастали сквозь тело несчастного, медленно убивая его.
Узловатые сочленения стеблей, набухших от избытка влаги, здоровья и хлорофилла, а также тьма, царившая в бамбуковых зарослях, вызвали в Потине смутное отвращение.
— Расскажи, чем теперь занимаешься?
— Цветами, — шутливо отвечал Чаплин, — деревьями. У меня здесь аналитическая группа физикохимиков. Что-то вроде маленького комбината бытового обслуживания.
— Обслуживаете ботаников?
— Да.
— Печатаетесь?
Вместо ответа Чаплин махнул рукой.
«Бедняга, — подумал Потин. — Что с ним стало после всего, что было. Обслуживающая группа, ботанический сад. Это ведь даже не его специальность».
Они подошли к каскаду, находившемуся рядом с лестницей. Каждая ступень каскада представляла собой небольшую купель, где плавали золотые рыбки. Вода, покрывая ступени, скатывалась на следующий уровень и ниже, но рыбы не могли переплыть из бассейна в бассейн.
— Цветы, — говорил Чаплин, пока они спускались по лестнице, и неопределенно крутил рукой в воздухе. — Что нового у вас?
Потин ответил не сразу: то ли собирался с мыслями, то ли оттягивал время.
— Гриша докторскую защитил.
— Давно?
— В апреле… Я тоже защитил.
— Вот как, — сказал Чаплин. — Поздравляю.
Такое, казалось бы, важное известие не произвело на него сильного впечатления. Словно он знал все это раньше или ожидал услышать что-нибудь куда более неожиданное.
— Как жена себя чувствует? — спросил Потин.
— Мы оба работаем. — И, точно вспомнив, что гостю следует показать сад, добавил: — Пойдем, посмотришь пробковое дерево.
Их было несколько — толстых, словно оплывших жиром стволов, кем-то обгрызенных снизу.
— Это не мыши, — улыбнулся Чаплин в ответ на замечание гостя. — Многие экскурсанты стараются отковырнуть кусочек коры на память, хотя это и не разрешается. Хочешь, отковырни и ты.
— Зачем?
— Ну, выбросишь потом. Зачем другие отковыривают?
Пробковые деревья, с одной стороны, чем-то напоминали роскошные, все в перевязках, обнаженные тела рубенсовских картин, с другой — болезненную полноту беззащитного кретина, над которым издеваются, которого исподтишка щиплют не знающие милосердия злые мальчишки.
Они походили еще немного и поднялись наверх. Отсюда было видно море в том месте, где оно соединяется с небом, блеклая, размытая полоска неподвижной воды.
— Хорошо здесь, а?
— Да, — сказал Чаплин, — только экскурсантов много. Сейчас меньше, а летом очень уж много.
Они прошли мимо посаженных вдоль дороги олив с блестящими листьями и множеством плодов, похожих на очень мелкие сливы, только в отличие от слив плоды эти имели коричневый цвет. Воздух вокруг был легкий и свежий, тогда как под секвойями густыми пластами лежали тяжелые испарения.
Потин отметил про себя, как по-прежнему уверенно шагает его приятель, как легко ориентируется он на местности, а его сильная фигура на фоне деревьев и трав невольно вызывала в памяти кадры старых приключенческих фильмов. Почти забытый образ героя детства, покоряющего природу с ее непроходимыми джунглями, дикими зверями и зарослями бамбука, вырастающими за одну ночь. Героя, который бы победил и выжил, окажись даже на необитаемом острове. Только как он мог жить в ботаническом саду?
Чаплин увел гостя в круглую побеленную беседку с несколькими скамейками, обращенными в сторону густо поросшего склона. Склон был таким крутым, что вершины деревьев, росших почти рядом с беседкой, находились ниже уровня площадки. Солнце садилось. Света стало меньше, цвета углубились и потеплели, а прибрежные холмы и горы стали темно-вишневыми, покрывшись полупрозрачным матовым налетом.
— Эти деревья, — сказал Потин, указывая на ливанские кедры, — напоминают Осаку.
— Да, пожалуй, — согласился Чаплин. — Я, ты знаешь, впервые увидел ливанский кедр сразу после войны на почтовой марке. Маленькая была марка с белым кантом, и на розовом фоне изображено это дерево.
Они снова кружили по аллеям парка до тех пор, пока свет дня не начал оседать на землю вместе с пылью, поднимаемой уборщиком, подметающим дорожки. У поляны, сплошь заросшей мелким курчавым растением, росло большое дерево, и поэтому все, что было внизу, казалось особенно низким и невзрачным.
— Обрати внимание, — сказал Чаплин, — любопытная травка.
Потин нагнулся и прочитал табличку:«Лох, Eleagnus». Но это оказалась не трава — скорее мелкий кустарничек, который почти стелился по земле, закрывая ее так плотно, что самой земли не было видно. Потин потрогал рукой упругие листья.
— Чем же она замечательна?
— Тем, что имеет знаменитого родственника. Есть еще другой лох: большие кусты с серебристыми листьями.
— Оливы?
— Пшат. Вспомни Бюракан: ты ведь ездил к Амбарцумяну летом. Они растут по дороге из Еревана в Аштарак и особенно по обеим сторонам отходящих от основного шоссе дорог.
— Пшат? — переспросил Потин.
— Узкие длинные листья. Когда ветер, то кажется, что блестит вода. Так что эти лохи вот какие, а те…
— Все по Дарвину, — заметил Потин.
Они как раз подошли к горке с кактусами, растущими на камнях, в тех привычных и естественных для них условиях, в которых любое другое растение погибло бы или в лучшем случае влачило жалкое существование. Особенно выделялся центральный, самый крупный кактус — неуклюжий, колючий гигант. Туго налитые листья свидетельствовали о том, что почва под ним бедна и суха. Смысл его существования заключался, видимо, в противодействии засухе, в одолении живой природой немощи иссякшей земли. Казалось, он был чужим среди буйно зеленых, жадно поглощающих влагу растений.
Обилие впечатлений утомило Потина. Вернувшись к беседке, из которой открывался вид на море, они обошли ее стороной и поднялись выше.
— Там наш дом, — показал Чаплин и, словно желая поскорее договорить то, о чем не хотел говорить дома, спросил:
— Мою тему кто-нибудь продолжает?
— Я же говорил: Гриша. Это часть его докторской. Понимаешь, не он, так другой. Ведущая тема лаборатории. Кто-то должен был взять ее завершение на себя.
Чаплин мельком взглянул на солнце, которое стояло совсем низко, и его глаза погасли, когда он обернулся к гостю. Похоже, что перегорел волосок электрической лампочки, накалившейся сверх меры и как бы вложившей в эту вспышку все возможности, рассчитанные на долгую службу.
